Нази - Страница 2

— Этот преступник изменил закону, он осмелился взять ружье и стрелять в солдат принца — президента. Уезжайте отсюда и постарайтесь найти себе лучшего мужа, чем этот лоботряс. Утешьтесь: он был полным ничтожеством, гулякой, бабником и мог бы еще хуже кончить. Рано или поздно, здесь или в другом месте, ему все равно не миновать бы гильотины. Потеряв его, можете мне поверить, вы очень немного потеряли!

Так посмел говорить со мной этот злой мэр, который, однако, слывет добрым католиком…

Пастушка смолкла, с трудом переведя дыхание, подняла глаза, освещенные сиянием вечернего солнца, и жадно устремила свой взор туда, ввысь, где, смутно белея в пурпуре и голубизне небес, плыло принявшее причудливые очертания облако. Отдавшись своим мечтам, она не отрываясь смотрела на это расплывчатое, тусклое видение, в котором, быть может, признала душу своего Гарелу. Вскоре, ослепленная солнечным светом, женщина поникла головой, и лицо ее, которое на миг преобразилось от озарившей его необъяснимой надежды, приняло свое обычное тупое выражение. Рассеянным взглядом смотрела она на овец, которые щипали траву и прыгали вокруг почтенного одинокого бука, гордо возвышавшегося посреди пастбища, и, растерянная, боязливая, жалкая, продолжала:

— В тот вечер, когда я узнала о своем несчастье, солнце так же ярко светило, как сегодня, я это ясно помню.

— Бедные крошки! — воскликнула я, вернувшись домой и еще с порога увидев обоих малюток, которые лежали в одной колыбели, улыбаясь небу. Их стерег наш верный пес Фару, который издох семь — восемь лет назад. — Бедные мои крошки, у вас больше нет отца, он на небе, и вы встретитесь с ним только в день воскресения мертвых.

Ах, сударь вы мой, если б вы знали, каким тяжким трудом приходится одинокой матери с двумя малютками зарабатывать им и себе хлеб насущный! Не раз тянуло меня броситься в реку, но я была доброй христианкой, и так же честна и разумна, как сейчас, и не хотела оставить сироток на произвол судьбы. Я исполнила свой долг, нежно заботясь о них. Они ни в чем не терпели недостатка. Милостью всевышнего я всегда собирала достаточно проса и пшеницы, чтобы они были сыты, а когда детишки подросли и научились держать в руках хворостину, они помогали мне пасти гусей и индюшек и увеличивать наши жалкие доходы. О мои ненаглядные! Они были так же трудолюбивы, как в прошлом их отец, и чем становились взрослее, тем больше облегчали мне жизнь. Когда же моей старшенькой, Мартине, исполнилось двадцать два года, а сын был на одиннадцать месяцев младше, мы наконец совсем выбились из нужды. О — ох! И тут все изменилось! Сыну пришлось тянуть жребий, и бедняга попал в солдаты. Он был сыном вдовы, единственным кормильцем в семье, его не имели права у меня взять! Но его взяли, сказав, что у меня нет никакой бумажки о смерти моего мужа. Это случилось в самом начале прошлого года, за восемь — десять месяцев до войны. Боже мой, боже мой, душа моя обливается кровью, когда я об этом думаю!.. Однажды он встал чуть свет и ушел, прости меня Господи, как ушел его отец, туда…

Испуганная, теряющаяся в догадках, пастушка опять смолкла и простерла свои исхудалые руки к северу.

— Скажите мне, сударь, скажите, знаете ли вы эти страшные города? — спросила она, пожираемая непреодолимым любопытством.

— Париж?

— Да, Париж!.. И Седан?

Не скрою, что я был испуган ее бессмысленными жестами и невольно вздрогнул, когда она надтреснутым голосом столетней старухи снова приступила к своему рассказу:

— В то время как мой дорогой Паком сражался и страдал в армии, наша жизнь здесь, в Керси, была тоже сплошной мукой: грозная болезнь надвигалась на нас. Нигде и никогда еще не бывало такого бедствия. Ах, сударь мой, это была чума! Человек горел, как в огне, опухал, сплошь покрывался язвами, становился синим, потом весь чернел, и наступал конец. Душа отлетала к богу. Менее, чем в неделю, тысячи людей погибли в Комб — Белле, Апаритах, Киль д'Омбьере и в других деревнях и местечках, несмотря на то, что священники в сопровождении своих прихожан дни и ночи ходили с крестом и хоругвью, распевая молитвы, чтобы умилостивить господа бога. Ожидая с минуты на минуту прихода неумолимой гостьи, которая несла за собой еще большие беды, чем пожар и наводнение, наши крестьяне отрезали все дороги в Сент — Эрсиль — ле — Шевр. Они вооружились мушкетами и косами и преградили всякий доступ в деревню, боясь, чтобы кто‑нибудь не занес к нам страшную болезнь, опустошившую всю округу.

Но увы! Несмотря на все меры, чума, эта окаянная злодейка, пришла к нам и унесла Мартину, мою старшенькую, не желая забрать и меня, несчастную Нази! О пресвятая богородица! О матерь божья! Когда я об этом вспоминаю…

Мой муж пропал без вести, моя дочь умерла, — какие это были глубокие раны, слишком глубокие для моего бедного сердца, и все же, как видно, господу показалось недостаточно ниспосланных мне испытаний. У меня оставался сын, я дышала только им. И тогда снова разразился надо мной гром и совсем уничтожил Меня. О — ох, ох! Мой сын служил в войске самого Полеоиа; его убило ядром в том проклятом городе… Ах, Седан! Ах, Париж! Видно, придется умереть, так и не разгадав этой страшной загадки… Объясните же мне, если можете, мой добрый господин, и я отдам вам всю мою кровь, объясните же мне, умоляю вас, что случилось за двадцать лет в этих чужих городах? Почему тот же самый государь, тот же самый король… Бедный мой муж, бедный мой сыночек, ой — ой — ой…

Мрак уже сошел на равнину, и мраком наполнились глубокие глаза Нази, которой не хватило слов, чтобы выразить свои мысли, такие же черные, как все вокруг. Некоторое время она стояла предо мной неподвижно, с открытым ртом, в нерешимости, потом бросилась как безумная бежать через поле. И в то время как она исчезала в ночной мгле, подгоняя своим длинным посохом овец, я, задумавшись, наконец понял, какой пытке подвергалась эта простая и наивная душа, пронзенная «семью мечами», понял, как мучил ее этот загадочный и роковой вопрос, для нее, увы, неразрешимый. «Как могла допустить судьба (простодушная женщина сказала бы — господь бог), чтобы сын того, кто третьего декабря 1851 года погиб на парижских баррикадах, защищая Республику против господина Луи Бонапарта, был убит 2 сентября 1870 года на поле битвы при Седане, сражаясь за его величество императора Наполеона III, убийцу Республики и Гарелу».